Марфинька ("Обрыв")

Смотри также Литературные типы произведений Гончарова

—>> "Двоюродная внучка" Бережковой". "Свежая, белокурая, здоровая, склонная к полноте девушка, "лет двадцати двух". — "Лоб у нее "нежной белизны"; большие темно-серые", "веселые" глаза; "кругленькие здоровые щеки", "здорового цвета", "белые тесные зубы"; светло-русая, вдвое сложенная на голове, коса; "вполне развитая грудь, рельефно отливавшаяся в тонкой белой блузе"; "кругленькая, точно выточенная и крепкая небольшая нога". — Голос у нее "приятный, грудной, звонкий", "детский". М. "блестит красками здоровья". "В летнем наряде из прозрачной ткани" она "кажется какой-то радугой из весенних цветов, лучей, тепла и красок весны". От нее веет "дыханием херувимской свежести". — "Она миленькая, — думает о М. Райский: — какая простота и прелесть!"

Училась М. "пять лет" "в пансионе" "у француженки, M-me Менер". Она "умеет из воску лепить цветы", и те же цветы "рисует с натуры"; "играет на фортепиано". "Поет немножко" "русские романсы"; "начала, — говорит она, — итальянскую музыку, да учитель уехал. Я пою: Una voce росо fa, только трудно очень для меня". Она любит петь: "Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя" и поет звонко, чисто"... "Беспечно прервала пение и тем же тоном, каким пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату". Когда М. "соскучится", она читает "что попадется". "Тит Никоныч журналы носит", она "повести читает". "Иногда у Верочки возьмет французскую книгу, какую-нибудь Елену; недавно читала мисс Еджеворт [Дополнения.], еще "Джен Эйр" [Дополнения.]. — "Это очень хорошо"... "Я две ночи не спала: все читала, не могла оторваться", — говорит М. "Романы читает" "только такие, где кончается свадьбой": "Я всегда прежде посмотрю, и если печальный конец в книге — я не стану читать". — Она читала "Жуковского", "Пушкина недавно "Мазепу" [Дополнения.] прочла" — но не понравилось: "жалко Марию". "Горе от ума" тоже не понравилось". — "Софья Павловна гадкая, а Чацкого жаль: пострадал за то, что умнее всех"; при чтении "Кунигунды" у M. "навертывались слезы. "Гадкая книга!" — говорила она: "что они вытерпели, бедные". "Гулливеровы путешествия", которые М. нашла в библиотеке (Райского), она оставила у себя: "Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще "Кота Мура", "Братья Серапиона","Песочный человек" [Дополнения.], это больше всего люблю".— "Да вон у меня, — говорит она Райскому, — из ваших книг остались некоторые, да я их не могу одолеть"... "Шатобриана" [Дополнения.] "Les Martyrs"... Это уж очень высоко для меня". Мишле "T?ces de l'histoire moderne" [Дополнения.], "римскую истории, кажется, Жибона" (Гиббона) [Дополнения.] — "я не дочитала... слишком величественно! Это надо только учителям читать, чтоб учить"... М. "смотрела на все бодро, зорко", "никогда не задумывалась". "Когда не было никого в комнате, ей становилось скучно и она шла туда, где кто-нибудь есть. Если разговор на минуту смолкнет, ей уж неловко станет, она зевнет и уйдет или сама заговорит". Но если сядет за шитье, то углубится серьезно и молча, долго может просидеть, сядет за фортепиано, непременно проиграет все до конца, что предположит; книгу прочтет всю и долго рассказывает о том, что читала, если ей понравится". Она "любит хозяйство, и рукоделие, и "домашние заботы". "Бабушка часто велит ей записывать расход и приход". "Она знает, сколько засевается ржи, овса, когда что поспевает, куда и когда сплавляют хлеб, знает, сколько лесу надо мужику, что бы избу построить". — "Я бы могла и за полевыми работами смотреть, — говорит она, — да бабушка не пускает". — "По дому она мне помощница, — пишет бабушка, — а до именья я ее не допускаю: не девичье дело!" М., по мнению Татьяны Марковны, "будет примерная хозяйка". — "Я хозяйка здесь,— говорит сама М. Райскому: — у меня ключи от серебра, от кладовой"; она "разливает чай и вообще присматривает за хозяйством"; "ходит за цветами, за птичками". М., "охотница до нарядов, украшений, мелких безделок на столе, на этажерках". "В ее комнате было все уютно, миниатюрно и весело. Цветы на окнах, птицы, маленький киот над постелью, множество разных коробочек, ларчиков, где напрятано было всякого добра, лоскутков, ниток, шелков, вышиванья: она славно шила шелком и шерстью по канве". "В ящиках лежали ладонки, двойные сросшиеся орешки, восковые огарочки, в папках насушено было множество цветов, на окнах лежали найденные на Волге в песке цветные камешки, раковинки". "Стену занимал большой шкап, с платьями — и все в порядке, все чисто, прибрано, уложено, завешено. Постель была маленькая, но заваленная подушками, с узорчатым шелковым на вате одеялом, обшитым кисейной бахромой". По стенам висели английские и французские гравюры, взятые из старого дома и изображающие семейные сцены: то старика, уснувшего у камина, и старушку, читающую библию, то мать и кучу детей около стола, то списки с Теньеровских картин, наконец голову собаки и множество вырезанных из книжек картин, с животными, даже несколько картинок мод. У стенки особый "шкапик" "для лакомств", которые она очень "любит". — "Ты не хотела бы, Марфинька, не правда ли, выпорхнуть из этого гнездышка?" — спрашивает Райский. — "Нет, ни за что! — качая головой, решительно сказала она. — Бросить цветник, мои комнатки. Ведь у меня тут все: сад и грядки, цветы... А птицы? кто же будет ходить за ними? как можно, ни за что!" "М. любит, когда ей дарят что-нибудь". Получая от Райского привезенный им подарок, "М. так покраснела от удовольствия, что щеки у ней во все время, пока рассматривали подарки и говорили о них, оставались красны. Она, как часто случается с детьми, от сильной радости забыла поблагодарить Райского". Когда бабушка напомнила ей, М. "сконфузилась и присела". Райский засмеялся. "Какая я дура... приседаю", — сказала она". — "Принимаете вы с Верочкой от меня в подарок все это, да?" — спросил Райский, желая подарить им дом и все свое именье. — "Да... братец... — весело сказала она", не задумываясь; когда Ватутины обещал принести "косыночку", "модную, из козьего пуха", "поцеловав" его, М. шепчет ему: "Нельзя ли прислать косыночку завтра... Она понадобится". "Бабушка" называет ее за это "попрошайкой". — Когда Райский желал знать, что она выберет для себя из "всего имения", которое он дарил ей с Верочкой, М. сказала: "Я садик возьму!" — "А кружев, белья, серебра?" — "Не надо. Кружева у меня есть свои и серебро тоже. Да я люблю деревянной ложкой есть". "Чашки возьму и чайники (саксонские), еще вон этот диванчик возьму и маленькие кресельца, да эту скатерть, где вышита Диана с собаками. Еще бы мне хотелось взять мою комнатку". В старом доме, где живет Вера, М. не любит оставаться: "пойдемте, братец, отсюда, здесь пустотой пахнет. Как ей (Вере) не страшно одной; я бы умерла... Бесстрашная такая, пожалуй на кладбище одна ночью придет..." — "А ты не ходишь?" — спросил Райский. — "Я днем хожу туда, и то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму". — "В лес" ходить она также "боится", "не ходит с обрыва, — там страшно, глухо". "Грозы" боится: "Я всегда прячусь в постель, задерну занавески и, если молния очень блестит, то положу большую подушку на голову, а уши заткну и ничего не вижу, не слышу"... "Натура" у нее "здоровая". "Она любит воздух; ей нужды нет загореть. Она любит, как ящерица, зной". Никогда не ложится спать без ужина. "Люта спать", по выражению Марины. — "Как лягу, — говорила сама она: — так сейчас засну, даже иногда не успею чулок снять, так и повалюсь". У нее "ни страстей, ни широких движений, какой-нибудь дальней, трудной цели". При одной мысли о "страсти Марфиньки" Райский засмеялся.

М. "наивна"; "желания у М. вращаются в кругу ее быта: она любит, чтобы Святая неделя была сухая, любит святки, сильный мороз, чтобы сани скрипели и за нос щипало. Любит катанье и танцы, толпу, праздники, приезд гостей и выезды с визитами — до страсти. Но, несмотря на страсть к танцам, ждет с нетерпением лета, поры плодов, любит, чтобы много вишен уродилось и арбузы вышли большие, и яблоков народилось бы столько как ни у кого в садах". — "Вера... не здешняя, — говорит М. — А я — ах как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами, как дышится легко! как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там, в Петербурге, за границей — я бы умерла с тоски"... Она была удивлена вопросом Райского: "не скучно тебе здесь?" — "Нет! сказала она; — чего же мне еще нужно?" — "Пошло, скучно! — повторяла она задумчиво: — нет! разве здесь скучно?" "Бабушка" "щедро наделяет ее замечаниями и предостережениями на каждом шагу": "Молода еще шутить над бабушкою, — крикнула бабушка сердито М., — я тебя и за ухо, да в лапти; нужды нет, что большая". Когда бабушка "ее ни разу не побранила", это для М. "значило — что не любит". — "Без бабушки — ни шагу, — заявляет М. — Если бабушка умрет, тогда и мы с Верочкой умрем, п. ч. без бабушки... — она тяжело вздохнула: — я сама бы ничего не выдумала; что бы я стала делать без бабушки?" — "Что бабушка скажет, так тому и быть?" — спросил Райский. — "Да, она лучше меня знает". — М. "боится" бабушки и пугает Райского... бабушкой. "Вы очень боитесь? Сердце бьется?" — допытывается она у Райского. — Бабушка "умная, добрая, она все знает", говорит М.: "Она лучше всех здесь и в целом свете!" — "Со временем из тебя может выйти такая же бабушка, — замечает М. Райский: — Разве ты хотела бы быть такою?" — "Ах, дай Бог: да где мне?" М. "смирная", по словам Бережковой. Она "скромная". — "Ну, что за хорошенькая, — "небрежно" говорит она о себе: — толстая, белая! Вот Верочка так хорошенькая, прелесть" — "Я многого не понимаю"... "Верочка знает" все. — "Ты, Верочка, будешь еще счастливее меня. Посмотри, какая ты красавица, какая умная — мы с тобой как будто не сестры!" Райский, по ее мнению, "умный-преумный". — "Это не глупо... любить птиц? — робко спрашивала М. Райского: — Вы не смеетесь, вы это правду говорите?" — "Ах, Боже мой! Он сочтет меня дурочкой... Что бы сказать мне ему такое... самое умное?" — думала М. Она "детски застенчива". При первой встрече с Райским вошла "медленно, со стыдливой неловкостью, с опущенными глазами, краснея". — После "предложения" Викентьева ее долго не могли найти. "Наконец сама бабушка с Марьей Егоровной отыскали ее за занавесками постели в углу, под образами, и вывели ее оттуда, раскрасневшуюся, не одетую, старающуюся закрыть лицо руками". "Обе принялись целовать ее и успокаивать. Но она наотрез отказалась идти к обеду и к завтраку, пока все не перебывали у ней в комнате и не поздравили по очереди". Точно так же она убегала и от каждого гостя, который приезжал поздравлять, когда весть пронеслась по городу. М., по ее словам, "боится" и Райского: "Вы не простой. Иногда у вас что-то такое в глазах... Нет, я не привыкну к вам", — заявила она, почувствовала к нему нежную симпатию. М. "всех любит"... — "Я ведь вас всех люблю... как люблю, Господи!.. Да как же и когда вы узнаете это; я не умею даже сказать", — говорит М. Вере. — "Бог тебя любит, дитя мое, — говорила ей бабушка: — за то, что ты сама всех любишь и всем, кто поглядит на тебя, становится тепло и хорошо на свете". "Господи! — воскликнула М., увидев подарки, сделанные ей перед свадьбой и "всхлипывая от счастья": — за что они меня так любят все? я никому ничего хорошего не сделала и не сделаю никогда!" — "Даже и в каждом лице из дворни светилось непритворное дружество, ласка к ней и луч радости по случаю ее праздника". Прощаясь с бабами перед свадьбой, "М. обошла каждую избу, ласкала ребятишек, двум из них вымыла рожицы, некоторым матерям дала ситцу на рубашонки детям да двум девочкам постарше на платья, и две пары башмаков, сказав, чтобы не смели ходить босоногие по лужам". — "Красавица ты наша, Божий ангел, награди тебя Господь, провожали ее бабы с каждого двора, когда она прощалась с ними недели на две". "Еще в детстве, бывало, узнает она, что у мужика пала корова или лошадь, она влезает на колени к бабушке и выпросит лошадь или корову. Изба ветхая или строение на дворе, она попросит леску". "Умер у бабы сын, мать отстала от работы, сидела в углу, как убитая, М. каждый день ходила к ней и сидела часа по два, глядя на нее, и приходила домой с распухшими от слез глазами". "Коли мужик заболевал трудно, она приласкается к Ивану Богдановичу, лекарю, и сама вскочит к нему на дрожки и повезет в деревню". "То и дело просит у бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю, мыла. Девкам дает старые платья, велит держать себя чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или даст немного денег. Знает всех баб, даже ребятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех новорожденных". "Если случится свадьба, М. не знает предела щедрости: с трудом ее ограничивает бабушка. Она дает белье, обувь, придумает какой-нибудь затейливый сарафан, истратит все свои карманные деньги и долго после того экономничает". "Только пьяниц, как бабушка же, не любила и однажды даже замахнулась зонтиком на мужика, когда он, пьяный, хотел ударить при ней жену". Она сама постоянно "кормит птиц". "Голуби и воробьи"... "галки", "куры, индейки, утки", "гуси" привыкли по утрам "получать от М. корм". — "Все собаки в деревне знают и любят ее". "У ней есть любимые коровы и овцы". "Коза" "Маша" — "заходит в огород": "Она меня ищет, — говорит М.: — Я ей хлебца дам". — У нее есть "свой садик" — "цветник", на огороде "свои грядки": "сама работает", "сама поливает" цветы и ухаживает за ними.

М. "сама невинность". В первую прогулку с Райским она, переступая чрез канавку, приподняла край платья и юбки" так, что стала видна "нога в белом чулке". — "Ты любишь щеголять, М.: лакированный башмак!" — заметил Райский. "Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотрел как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку". — "Это мы с бабушкой на ярмарке купили, — сказала она, приподняв еще немного юбку, чтобы он лучше мог разглядеть башмаки. — А у Верочки лиловые..." — прибавила М. — "Милое дитя, — думал Райский, — тебе не надо притворяться стыдливой". Во время "припадка" Райского М. "беспечно принимала и возвращала ласки, почти не замечала их и ничего не чувствовала". — "Какие вы странные: на себя не похожи! не болит ли голова?" — спросила она его. — "Не подходи близко, не ласкай меня! Милая сестра!" — сказал он "очнувшись" — "Как же не ласкать, когда вы сами так ласковы!" — У нее "святое, стыдливое неведение". — "Отчего он не велел подходить близко, ведь он не чужой? А сам так ласков"; "пролежав без сна с час в постели, она встала, вытерла лицо огуречным рассолом, что делала обыкновенно от загара, потом перекрестилась и заснула". Когда Райский спросил ее, думает ли она выйти замуж, — "она покраснела". "Скажи мне правду на ухо", — говорил он. — "Да... иногда думаю". — "Когда же иногда?" — "Когда детей вижу". М. "больше всего любит детей". "Мне завидно глядеть на Надежду Никитишну, — говорит она: — у ней семь человек... Куда ни обернись, везде дети. Как это весело! Мне бы хотелось побольше маленьких братьев и сестер или хоть чужих деточек. Я бы и птиц бросила, и цветы, музыку — все бы за ними ходила. Один шалит, его в угол надо поставить, тот просит кашки, этот кричит, третий дерется: тому оспочку надо привить, тому ушки пронимать, а этого надо учить ходить... Что может быть веселее! Дети — такие милые, грациозные от природы, смешные, добрые, хорошенькие!" — "Есть больные (дети), а безобразных нет! Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем". "Все это говорила она с жаром, почти страстно"... "Она все с детьми, — замечает бабушка: — Когда они тут — ее не отгонишь; поднимут шум, гам, хоть вон беги". Когда М. "идет по деревне, дети от нее без ума: они, завидя ее, бегут к ней толпой, она раздает им пряники, орехи, иного приведет к себе, умоет, возится с ними". М. "всегда весела", "ее всегда слышно и видно в доме. Она то смеется, то говорит громко"... "В саду слышно, как она песенку поет наверху, а через минуту слышишь уж ее говор на другом конце двора или раздается смех по всему саду". Она "смешлива". "Если станет (Николай Андреич) смешить, — заявляет она бабушке, после того как приняла решение держаться "серьезно" и "с достоинством": — Я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша". — С Викентьевым она "резвится, бегает, точно дитя". "Она двумя пальцами взяла за голову рыбу, а когда та стала хлестать хвостом взад и вперед, она, с криком: "Ай, ой!" — выронила ее на пол и побежала по коридору. Он бросился за ней, и через минуту оба уже где-то хохотали, а еще через минуту послышались вверху звуки резвого вальса на фортепиано, с топотом ног над головой Татьяны Марковны, а потом кто-то точно скатился с лестницы, а дальше промчались по двору и бросились в сад сначала М., за ней Викентьев, и звонко из саду доносились их говор, пение и смех". "Через четверть часа уж оба смирно сидели, как ни в чем не бывало, около бабушки и весело смотрели кругом и друг на друга". — Бабушка сделала М. выговор, сказала, что надо "быть пооглядчивей", "знать всему меру и пору", — "не бегать по двору да по саду, чтобы люди не стали осуждать: "вон скажут, девушка уж невеста, а повесничает как мальчик, да еще с посторонним". М. попыталась было стать "серьезной" и церемонной, но попытка окончилась неудачей. — "Полно вам, Божьи младенцы! — сказала Татьяна Марковна, у которой морщины превратились в лучи и улыбка озарила лицо: — Подите, Бог с вами, делайте, что хотите". — "У Николая Андреевича уже крестик есть! — сообщила М. Райскому. — Такой маленький!" — с удовольствием прибавила она". "Райского, которого М. не видала с детства", она всякую ночь видела во сне, только совсем не таким, как он есть, а "таким румяным, не задумчивым, а веселым": "вы будто все шалите да бегаете". Однако и у М. есть свои "грехи", и ее "совесть мучает": "Послушайте-ка проповеди отца Василья о том, как надо жить, что надо делать! А как мы живем: делаем ли хоть половину того, что он велит? — внушительно говорила она. — Хоть бы один день прожить так... и то не удается! Отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным, любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает, не сердиться, трудиться, не думать слишком о нарядах и о пустяках, не болтать... ужас, ужас! Всего не вспомнишь! Я как стану думать, так и растеряюсь: страшно станет. Не достанет всей жизни, чтоб сделать это!" — "И ты часто мучаешься этим?" — спросил Райский. — "Нет; иногда, как заговорят об этом, бабушка побранит... Заплачу, и пройдет, и опять делаюсь весела, и все, что говорит отец Василий, — будто не мое дело! Вот что худо!" — "И больше нет у тебя заботы, счастливое дитя?" — "Как будто этого мало! Разве вы никогда не думаете об этом? — с удивлением спросила она". "Ей было немного стыдно и неловко, что ее считают еще ребенком". "А ведь я давно не ребенок: мне идет четырнадцать аршин материи на платье: столько же, сколько бабушке — нет, больше". "Послушайте, братец, — вы не думайте, что я дитя, п. ч. люблю птиц, цветы: я и дело делаю, — сказала М.: — Я бы могла и за полевыми работами смотреть, да бабушка не пускает, что же еще?" — прибавила она, глядя на него во все глаза и думая, выросла ли она хоть немного в его глазах". — "Разве я девочка? — обидчиво заметила М. бабушке. — Мне четырнадцать аршин на платье идет... сами говорите, что я невеста". — "Правда, ты выросла, — отвечала бабушка: — да сердце у тебя детское" и "ум в скорлупе": хотя ты, "может быть, поумнее многих умниц". — Понятия у нее "ранние, девические", "детские", пишет бабушка Райскому. "Она "девочка, и ни разу не выказалась в ней даже "девица"; быть "девой" "она решительно не обещала". Она сама сознает, что "многого не понимает". — "Ты ангел чистоты, — восторженно восклицал Райский. — Ты светла, чиста, прозрачна... Ты вся — солнечный луч!.. И пусть будет проклят, кто захочет бросить нечистое зерно в твою душу". "Вера" сравнивает ее с бабочкой: "Вот она кто, — сказала Вера, указывая на кружившуюся около цветка бабочку: — Троньте неосторожно — цвет крылышек пропадет, пожалуй, и совсем крыло оборвете". М. "цельная натура", по мнению Райского. "Другое воспитание, другое воззрение, даже дальнейшее развитие нарушило бы строгую определенность ее натуры"; оно "дало бы хаос, повело бы к недоумениям и — много-много, если б разрешилось претензией съездить в Москву, побывать на бале в дворянском собрании, привезти платье с Кузнецкого Моста и потом хвастаться этим до глубокой старости перед мелкими губернскими чиновницами". Николай Андреич, по мнению М., "хорошенький, веселый и добрый", "да молод: ему всего двадцать три года". Когда Райский сказал: "так вот кто тебе нравится: Викентьев" — "Что вы, Викентьев! — ответила М. задумчиво, как будто справляясь сама с собою: нравится ли он ей? — Вот его две недели не видать совсем, мне и нужды нет"... Однако, когда доложили, что пришел Викентьев, "М. немного покраснела и поправила платье, косынку и мельком бросила взгляд в зеркало". Любовь Марф. и Викентьева выяснилась лишь после чтения "Кунигунды", когда они пошли в сад слушать соловья. "Соловей лил свои трели. М. обняло обаяние теплой ночи... В ней только что начинала разыгрываться сладость нервного раздражения", но лишь Викентьев "нечаянно" сказал ей о своей любви, "прижал ее руку к губам и осыпал поцелуями", "в одну минуту она вырвала руку, бросилась опрометью назад, сама перескочила канаву и, едва дыша, пробежала аллею сада, вбежала на ступени крыльца и остановилась на минуту перевести дух". — "Я закричу, Николай Андреич. Подите домой! — "повелительно" сказала она, "не переставая дрожать", когда он продолжал свои речи. — Мы не дети, пора перестать шалить". Когда же Викентьев, "почти насильно, увел ее в аллею" и сказал "нежно и решительно": "Я не мальчик теперь, — я тоже взрослый, выслушайте меня, М. В.", — "она вдруг перестала вырываться, оставила ему свою руку, которую он продолжал держать и, с бьющимся сердцем и напряженным любопытством, послушно окаменела на месте"... — Но и Викентьев "вырвал у нее секрет", только заговорив о "разлуке". — "Скажите мне только слово, можно мне любить вас? Если нет, — я уеду — вот прямо из сада и никогда"... — М. "вдруг" заплакала навзрыд и крепко схватила его за руку, когда он сделал шаг от нее"... — "Я вас любила, м. б., да не знала этого, — сказала она. — Вы нечестный: вы заставили бедную девушку высказать поневоле, чего она никому. даже Богу, отцу Василью не высказала бы... А теперь, Боже мой, какой срам! — Я это сказала бы бабушке на ушко и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь... одни — Боже мой!" Викентьев, по ее мнению, должен был тоже "сказать свой секрет" "на другое ушко бабушке" и у ней спросить: любит ли его М.? — Узнав, что мать Викентьева еще ничего не слышала о его намерении, М. заявила: "Без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия бабушки. И если не будет этого согласия, ваша нога не будет в доме здесь, помните это, m-r Викентьев, — вот что!" М. представляется это объяснение чем-то ужасным. — "Какой ужас! До чего договорились!" — "Господи, Господи! что скажет бабушка!" — думала М., "запершись в своей комнате и трясясь, как в лихорадке". — "Что мы наделали! — мучилась она мысленно. — И как я перескажу... что мне будет за это". — "Грех сделан", — думала она. "Когда М. и Викентьев стали женихом и невестой, М. встречает его, "краснея от радости. — "Сейчас... чрез пять минут приедет Николай Андреич"... — "Дожидайся! Он еще спит!" — сказала бабушка. "Нет, приедет — я ему велела!" — кокетливо возразила М. Получив свадебный подарок от Викентьева и шутливую записку, М. засмеялась, потом поглядела кругом, поцеловала записку, покраснела до ушей и, спрыгнув с постели, спрятала ее в свой шкапчик, где у нее хранились лакомства". Объявленные женихом и невестой, М. и Викентьев "не скакали уже". Оба были сдержаннее и только иногда живо спорили, или ели, или читали вдвоем. Но между ними не было мечтательного, поэтического размена чувств, ни оборота тонких изысканных мыслей, с бесконечными оттенками их, с роскошным узором фантазии — всей этой игрой, этих изящных и неистощимых наслаждений развитых умов". "Дух анализа тоже не касался их, и пищею обмена их мыслей была прочитанная повесть, доходившие из столицы новости да поверхностные впечатления окружающей природы и быта". "Их не манила даль к себе; у них не было никакого тумана, никаких гаданий. Горизонт наблюдений и чувств их был тесен". "М. зажимала уши или уходила вон, лишь только Викентьев в объяснениях своих выйдет из пределов обыкновенных выражений и заговорит о любви к ней языком романа или повести". "Их сближение было просто и естественно, как указывала натура, сдержанная чистой нравственностью и моралью бабушки. М. до свадьбы не дала ему ни одного поцелуя, никакой почти лишней против прежнего ласки — и на украденный им поцелуй продолжала смотреть как на дерзость, и грозила уйти или пожаловаться бабушке". "Но неумышленно, когда он не делал никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за руку, она давала ему руку, брала сама его руку, опиралась ему доверчиво на плечо, позволяла переносить себя через лужи и даже, шаля, ерошила ему волосы, или, напротив, возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что головы их касались, причешет его, сделает пробор и, пожалуй, напомадит голову". "Но если он возьмет ее в это время за талию или поцелует, она покраснеет, бросит в него гребенку и уйдет прочь". "Поэзия, чистая, свежая, природная, всем ясная и открытая, билась живым родником — в их здоровье, молодости, открытых неиспорченных сердцах". Перед венчанием М. "сияла, как херувим, — красотой, всей прелестью расцветшей розы, и в этот день явилась в ней новая черта, новый смысл в лице, новое чувство, выражавшееся в задумчивой улыбке и в висевших иногда на ресницах слезах. Сознание новой жизни, даль будущего, строгость долга, момент торжества и счастья — все придавало лицу и красоте ее нежную, трогательную тень". — После свадьбы, приехав на проводы Райского, М. была "чудо красоты, неги, стыдливости". "На каждый взгляд, на каждый вопрос, обращенный к ней, лицо ее вспыхивало и отвечало неуловимой нервной игрой ощущений, нежных тонов, оттенков чутких мыслей — всего, объяснившегося ей в эту неделю, смысла новой, полной жизни". — "Какой идеал жены и матери!.. Милая Марфинька! Как счастлив будет муж твой!" — сказал ей еще при первой встрече Райский.

Критика: "Грациозный образ М. — самое идеальное и нежное воплощение всего, что было хорошего в старой помещичьей жизни. М. живет в родной обстановке так же привольно и радостно, как птица в воздухе, рыба в воде: ей ничего больше не надо. Это — полная счастливая гармония с окружающей природой, не нарушенная ни одним ложным звуком". "Пусть М. кажется нам неразвитой, глупенькой девочкой, пусть читает только такие романы, которые непременно кончаются свадьбой, запирает лакомства в особенный шкапчик, потому что любит их, как ребенок, — зато какой поэзией, счастием и добротой веет в нас от этого сердца! Все новейшие прогрессивные идеи Райского отскакивают, не проникая в нее. Но разве она не напоминает того, что умнее всех идей Райского — великую заповедь любви?" "Мы, люди больших городов, кочевой и суетной жизни, оторванные от природы, никогда не знавшие патриархального очага — едва ли можем себе представить всю силу этой первобытной, физической и вместе с тем сердечной любви к родной земле. Мы похожи на цветы, перенесенные из леса в комнату, лишенные корней, опущенные в воду. Такие счастливые и здоровые натуры, как М. — это цветы, растущие на воле, пустившие глубоко корни в родную землю". [Мережковский: Сочин., т. XIII, 255].

"В галерее русских женских типов живой, схваченный во всей своей, если можно так выразиться, прозаической поэзии, портрет Марфиньки занимает одно из первых мест". [Венгеров. Сочин. Гончарова, т. I].